Неточные совпадения
Он прочел все, что было написано во Франции замечательного по части философии и красноречия в XVIII веке, основательно знал все лучшие произведения французской литературы, так что мог и любил часто цитировать места из Расина, Корнеля, Боало, Мольера, Монтеня, Фенелона; имел блестящие познания в мифологии и с пользой изучал, во французских переводах, древние памятники эпической поэзии, имел достаточные познания в
истории, почерпнутые им из Сегюра; но не имел никакого понятия ни о математике, дальше арифметики, ни о физике, ни о современной литературе: он мог в разговоре прилично умолчать или сказать несколько
общих фраз о Гете, Шиллере и Байроне, но никогда не читал их.
Да мимоходом зашел прежде в нумер к госпожам Кобылятниковым, чтоб занести им «
Общий вывод положительного метода» и особенно рекомендовать статью Пидерита (а впрочем, тоже и Вагнера); потом прихожу сюда, а тут вон какая
история!
В
общем — это длинная
история, автором которой, отчасти, является брат ваш, а отчасти провинциальное начальство.
«Я отношусь к людям слишком требовательно и неисторично. Недостаток историчности суждений —
общий порок интеллигенции. Она говорит и пишет об
истории, не чувствуя ее».
«Я слишком увлекся наблюдением и ослабил свою волю к действию. К чему, в
общем и глубоком смысле, можно свести основное действие человека, творца
истории? К самоутверждению, к обороне против созданных им идей, к свободе толкования смысла “фактов”».
— «Скучную
историю» Чехова — читали? Забавно, а? Профессор всю жизнь чему-то учил, а под конец — догадался: «Нет
общей идеи». На какой же цепи он сидел всю-то жизнь? Чему же — без
общей идеи — людей учил?
Общий хохот покрыл его голос. Напрасно он силился досказать
историю своего падения: хохот разлился по всему обществу, проник до передней и до девичьей, объял весь дом, все вспомнили забавный случай, все хохочут долго, дружно, несказанно, как олимпийские Боги. Только начнут умолкать, кто-нибудь подхватит опять — и пошло писать.
Рассчитывая поговорить отдельно с Катюшей, как он делал это обыкновенно после
общего чая и ужина, Нехлюдов сидел подле Крыльцова, беседуя с ним. Между прочим, он рассказал ему про то обращение к нему Макара и про
историю его преступления. Крыльцов слушал внимательно, остановив блестящий взгляд на лице Нехлюдова.
— Я не выставляю подсудимого каким-то идеальным человеком, — говорил Веревкин. — Нет, это самый обыкновенный смертный, не чуждый
общих слабостей… Но он попал в скверную
историю, которая походила на игру кошки с мышкой. Будь на месте Колпаковой другая женщина, тогда Бахарев не сидел бы на скамье подсудимых! Вот главная мысль, которая должна лечь в основание вердикта присяжных. Закон карает злую волю и бесповоротную испорченность, а здесь мы имеем дело с несчастным случаем, от которого никто не застрахован.
Это
общая черта, по которой Сторешников очень удовлетворительно изображал в своей особе девять десятых долей
истории рода человеческого.
Общее легкое таможенное положение для всего королевства уменьшало их привилегии без уважения «к независимости ниццского графства» и к его правам, «начертанным на скрижалях
истории».
На другой день после приезда кузина ниспровергла весь порядок моих занятий, кроме уроков; самодержавно назначила часы для
общего чтения, не советовала читать романы, а рекомендовала Сегюрову всеобщую
историю и Анахарсисово путешествие.
Принес сознание конфликта личности и мировой гармонии, индивидуального и
общего, неразрешимого в пределах
истории.
«Вот она, на какого черта было наскочил», — подумал, заворачивая лыжи, Белоярцев и, возвратясь домой не в духе, объявил, что с этою девочкою много очень хлопот можно нажить: что взять ее из дому, конечно, можно, но что после могут выйти
истории, весьма невыгодные для
общего дела.
По целым часам он стоял перед «Снятием со креста», вглядываясь в каждую черту гениальной картины, а Роберт Блюм тихим, симпатичным голосом рассказывал ему
историю этой картины и рядом с нею
историю самого гениального Рубенса, его безалаберность, пьянство, его унижение и возвышение. Ребенок стоит, пораженный величием
общей картины кельнского Дома, а Роберт Блюм опять говорит ему хватающие за душу речи по поводу недоконченного собора.
Лаптев в тон
общему настроению рассказал самую фантастическую
историю своего путешествия в каких-то камнях, а потом в густом лесу.
Василий Николаич не преминул воспользоваться и этим обстоятельством. Несколько понедельников сряду, к
общему утешению всей крутогорской публики, он рассказывал Алексею Дмитричу какую-то
историю, в которой одно из действующих лиц говорит:"Ну, положим, что я дурак", и на этих словах прерывал свой рассказ.
Еще в детстве она слыхала, что одна из ее grandes-tantes, princesse Nina, [тетушек, княжна Нина (франц.).] убежала с каким-то разносчиком; ей рассказывали об этой
истории, comme d’une chose sans nom, [как о неслыханной вещи (франц.).] и даже, из боязни запачкать воображение княжны, не развивали всех подробностей, а выражались
общими словами, что родственница ее сделала vilenie. [низость (франц.).]
А затем выбросит в
общую яму его труп и будет туда валить новые и новые трупы, из массы которых
история, со временем, выработает свои"утешения".
Известно давно, что у всех арестантов в мире и во все века бывало два непобедимых влечения. Первое: войти во что бы то ни стало в сношение с соседями, друзьями по несчастью; и второе — оставить на стенах тюрьмы память о своем заключении. И Александров, послушный
общему закону, тщательно вырезал перочинным ножичком на деревянной стене: «26 июня 1889 г. здесь сидел обер-офицер Александров, по злой воле дикого Берди-Паши, чья глупость — достояние
истории».
Оставаясь верным
истории в
общих ее чертах, автор позволил себе некоторые отступления в подробностях, не имеющих исторической важности.
О страстной любви к нему этой барышни говорил спокойно и утвердительно, и, несмотря уже на
общую нелепость рассказа, так дико было слышать такую романическую
историю о влюбленной девице от человека под пятьдесят лет, с такой унылой, огорченной и уродливой физиономией.
Об
истории Ж-го скоро узнал весь город, и
общее мнение было против майора; многие ему выговаривали, иные даже с неприятностями.
Время, пережитое в болоте кляуз, раздоров и подвохов, не пройдет безнаказанно ни в
общем развитии жизни, ни перед судом
истории.
Наш нынешний государь в отрочестве своем не раз кушивал с нами за
общим кадетским столом и, вероятно, еще изволит помнить нашего «старого Бобра» [В «‹Краткой›
истории Первого кадетского корпуса» (1832 г.) есть упоминания о том, что государь император Александр Николаевич в отрочестве посещал корпус и там кушал с кадетами.
Кроме любви к литературе и к театру, которая соединяла меня с Александром Панаевым, скоро открылась новая
общая склонность: натуральная
история и собирание бабочек; эта склонность развилась, впрочем, вполне следующею весною.
На стойбище сбилось народу до двух тысяч. Тут были и киргизы, и башкиры, и казаки, и разные воровские русские люди, укрывавшиеся в орде и по казачьим станицам. Не было только женщин и детей, потому что весь этот сброд составлял передовой отряд. Пленников привязали к коновязям, обыскали и стали добывать языка: кто? откуда? и т. д. Арефа отрывисто рассказал свою
историю, а Гарусов начал путаться и возбудил
общее подозрение.
Удаляясь
общих выводов и подробных рассуждений о значении Петра в нашей
истории, мы старались только группировать однородные факты, разрозненные в летописном порядке изложения г.
Поэтому, если бы и могла где-нибудь явиться строго соображенная, прагматическая
история новых времен России, то это было бы не более как утешительным исключением из
общей массы наших исторических трудов.
Нельзя сказать, чтобы труд г. Устрялова совершенно чужд был той
общей исторической идеи, о которой мы говорили; но все-таки очевидно, что не она положена в основание «
Истории Петра».
Эта глава именно показывает, что автор не вовсе чужд
общей исторической идеи, о которой мы говорили; но вместе с тем в ней же находится очевидное доказательство того, как трудно современному русскому историку дойти до сущности, до основных начал во многих явлениях нашей новой
истории.
Придавши своему труду характер преимущественно биографический, он не обратил внимания на
общие задачи
истории страны и времени, в которых действовал Петр, и таким образом, отняв у себя оружие высшей исторической критики, не вышел из колеи прежних панегиристов, которых сам осуждает во введении к «
Истории Петра».
Кажется, лучше было бы, если бы историк позаботился о том, чтобы сгруппировать факты
истории Петра, осветивши их
общей идеей, не приданной им извне и насильственно, а прямо и строго выведенной из них самих.
Но стоит раз обратиться
истории на этот путь, стоит раз сознать, что в
общем ходе
истории самое большое участие приходится на долю народа и только весьма малая Доля остается для отдельных личностей, — и тогда исторические сведения о явлениях внутренней жизни народа будут иметь гораздо более цены для исследователей и, может быть, изменят многие из доселе господствовавших исторических воззрений.
Автор не менее, нежели кто-нибудь, признает необходимость специальных исследований; но ему кажется, что от времени до времени необходимо также обозревать содержание науки с
общей точки зрения; кажется, что если важно собирать и исследовать факты, то не менее важно и стараться проникнуть в смысл их. Мы все признаем высокое значение
истории искусства, особенно
истории поэзии; итак, не могут не иметь высокого значения и вопросы о том, что такое искусство, что такое поэзия.
Но их нельзя убедить
общими доказательствами в
общем сочинении; на них можно действовать только порознь, для них убедительны только специальные примеры, заимствованные из кружка знакомых им людей, в котором, как бы ни был он тесен, всегда найдется несколько истинно-типических личностей; указание на истинно-типические личности в
истории едва ли поможет: есть люди, готовые сказать: «исторические личности опоэтизированы преданием, удивлением современников, гением историков или своим исключительным положением».
В нем упущено из виду то, что не частные явления жизни и
истории вытекают из каких-то
общих начал и отвлеченных стремлений, а сами-то начала и стремления слагаются из частных фактов, определяются частными нуждами и обстоятельствами.
Люди, писавшие прежде о Мальтусе и пауперизме, принялись за сочинение библиографических статеек о каких-нибудь журналах прошлого столетия; писатели, поднимавшие прежде важные философские вопросы, смиренно снизошли до изложения каких-нибудь правил грамматики или реторики; люди, отличавшиеся прежде смелостью
общих исторических выводов, принялись рассматривать «значенье кочерги,
историю ухвата».
Получив понятие об
общем, то есть о постоянных законах, по которым идет
история народов, расширив свое миросозерцание до понимания
общих нужд и потребностей человечества, образованный человек чувствует непременное желание перенести свои теоретические взгляды и убеждения в сферу практической деятельности.
Оно очень широко захватывает
историю народов и очень определительно выражает собою
общее стремление нашего времени возводить факты к идеям, а идеи призывать на окончательный суд и поверку фактами.
То же самое отвращение к Западу ясно выражается, например, и в оглавлении следующей статьи, в которой г. Жеребцов излагает
общий взгляд на
историю распространения знаний в России. Вот какие моменты определяет он (том II, стр. 530...
Ведь, конечно, между читателями г. Жеребцова весьма немного найдется таких, которые бы не знали, что
история народов зависит в своем ходе от некоторых законов, более
общих, нежели произвол отдельных личностей.
За этими почти единственными, поэтическими для бедного студента, минутами следовала бурсацкая жизнь в казенных номерах, без семьи, без всякого развлечения, кроме вечного долбления профессорских лекций, мрака и смерти преисполненных, так что Иосаф почти несомненно полагал, что все эти мелкие примеры из
истории Греции и Рима, весь этот строгий разум математики, все эти толки в риториках об изящном — сами по себе, а жизнь с колотками в детстве от пьяных папенек, с бестолковой школой в юности и, наконец, с этой вечной бедностью, обрывающей малейший расцвет ваших юношеских надежд, — тоже сама по себе и что между этим нет, да и быть никогда не может, ничего
общего.
Пробившись без всякого успеха часа три, Вейсбор решился ехать за советом к учителю
истории в уездном училище, который, по
общей молве, отличался необыкновенною памятью и который действительно дал ему несколько спасительных советов: он предложил заучивать вечером, но не поутру, потому что по утрам разум скоро воспринимает, но скоро и утрачивает; в местах, которые не запоминаются, советовал замечать некоторые, соседственные им, видимые признаки, так, например: пятнышко чернильное, черточку, а если ничего этакого не было, так можно и нарочно делать, то есть мазнуть по бумаге пальцем, капнуть салом и тому подобное, доказывая достоинство этого способа тем, что посредством его он выучил со всею хронологиею
историю Карамзина.
Отношение между Софией и миром может получить и получало в
истории философии различную метафизическую транскрипцию в соответствии
общему стилю и рисунку данной системы.
Космическое природное в евреях, что они имели
общим с другими народами, стало оболочкой будущего сверхприродного…» «Израильтяне сравнительно с другими народами были всего менее способны иметь свою собственную
историю, менее всего исполнены того мирового духа, который увлекал другие нации к основанию великих монархий; они неспособны приобрести себе великое, всегда пребывающее имя во всемирной
истории, но именно по этой причине и были наиболее приспособлены стать носителями божественной (der göttlichen)
истории (в противоположность всемирной)» (ib., 148–149).
Вообще же перспектива не трудового, но чудесного и, следовательно, дарового воскресения может предусматриваться лишь как некоторая неудача
истории вследствие несовершившегося «
общего дела»: человечество должно сознательно стремиться к тому, чтобы обойтись без чудесного, трансцендентного воскресения, с заменой его хозяйственным.
Пророки имеют индивидуальный лик и определенную задачу в
истории, чего нельзя сказать об отдельных представителях левитства, которое сливается в одно
общее «служение Аароново» [Семейство Аарона из колена Левиина было предназначено к отправлению священнических обязанностей (Чис. 3:5-13).
Эта связь, которая для меня и ранее неизменно намечалась в
общих очертаниях, здесь раскрывается более конкретно, и
история новой философии предстает в своем подлинном религиозном естестве, как христианская ересеология, а постольку и как трагедия мысли, не находящей для себя исхода» (Вестник РСХД.
«Новая
история» не удалась, но именно этой неудачей, углубленным опытом добра и зла, подготовляется
общий кризис
истории и мироздания.